Мы встретимся снова
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
Ф.И. Тютчев
Думаю, что создание этого сайта очень много значит для всех нас, кто учился у нашего дорогого Зиновия Наумовича и общался с ним. Это не только чудесная возможность снова встретиться нам вместе - спустя столько лет, - чтобы тепло вспомнить то время, словно оно было вчера… Это может быть попыткой глубже осознать, с кем мы были рядом, и с кем встретимся вновь. Большое видится на расстоянии, и часто, только когда человек уходит от нас, мы по-настоящему начинаем понимать, какую часть нашего сердца он занимает, и какие связи нас соединяют. Пусть наши воспоминания будут также и припоминанием (анамнезис), чтобы нам лучше ощутить в глубине своей памяти те отзвуки и обертоны, которые он пробудил в нас, и которые продолжают в нас звучать.
Мне довелось учиться у З.Н. только два года; но, благодаря принадлежности не только к его «детям», но и к «внукам», можно сказать, что я впитала его присутствие уже очень давно. Мой обожаемый учитель Илья Зиновьевич (у которого я училась всю музыкальную школу) нередко повторял: «Я Зиновию Наумовичу в подметки не гожусь!», с удовольствием подчеркивая слово «подметки». А я со сладким ужасом думала: «Ну, если он – в подметки, тогда я-то что?..». На самом деле, познакомившись с З.Н., мне лично их отношения чем-то напомнили Моцартов («после Бога сразу идет Papa»): четкий, пунктуальный З.Н. («Подожди. Только не спеши.») и искристый, вечно мчащийся и везде успевающий Илья, чье присутствие неизменно несло с собой перманентный праздник. Но все же, поступив к З.Н. в училище, я сразу ощутила тот же дух, атмосферу, где музыка – не просто ремесло, специальность, а сама среда обитания: естественная, как воздух, и чудесная, как золотые сентябрьские клены вокруг училищного парка.
Конечно, живым памятники не ставят, но все же очень хотелось бы поделиться ощущением интенсивности этой среды – «фишовской закалки», - что глубоко запечатлелось во мне с детских лет. Вот несколько примеров.
Я поступила в музыкальную школу в восемь лет – поздновато для первого класса; И.З. предлагает мне закончить два класса сразу, но у меня проблемы с сольфеджио. Тогда он берет программу требований для второго класса, занимается со мной, так что через две недели я могу сдать сольфеджио на «отлично»; просто потому, что оно из скучного стало интересным – и поэтому легким…
Однажды И.З. упоминает в разговоре некую тему из симфонии Шостаковича «1905 год» (в это время мне лет девять-десять); я бурчу, что не слышала этой симфонии. Он страшно удивлен:
- Не слышала? Ну, ты даешь!
- Кто ж меня, темную, просветит...
- Как это кто? Сама должна интересоваться, слушать.
После таких разговоров, конечно, становится очень стыдно; но это, как бы мой детский бумажный кораблик столкнули в океан, где не видно горизонта. Сразу понимаешь, как много музыки можно узнать, полюбить, сыграть…
Музыкальная (и не только) эрудиция Фишовых всегда потрясала. Это не только обширное знание музыкальной литературы, но глубокое чувство эпохи композитора, его духа, а также тонкий вкус к исполнительской традиции, в сочетании с постоянной открытостью к новому. Еще раз – музыкальное мастерство не как стандарт, а как постоянное пребывание в глубинах, их переживание… Помню, как мы с З.Н. вместе смотрели видеозаписи Хейфеца, Стерна, Перлмана, и как вдумчиво, внимательно он слушал их, полностью погрузившись, и просил показать снова.
Критерии у Фишовых всегда были высокими. Когда мы с Ирой Карташовой на зачетах получали пятерки, И.З. часто говорил, что был за то, чтобы нам поставили четверки, а вообще, «в Новосибирске вам поставили бы по трояку». З.Н. тоже нередко говорил: «Ты же знаешь, меня трудно удивить». И все-таки, всегда хотелось его не то что удивлять, а выкладываться на все сто. Он и сам увлекался: начинаешь играть, он встает, ходит по классу, поет – «Давай, давай… А –а-а… А-а-а!.. А-А-А-А!!!...» И когда от волнения останавливаешься, он сердито и громко говорит: «Ну, чего? Чего?!» Своим подпеванием он поддерживал единую ткань текста, выстраивал кульминации и как бы вдыхал в нас свое дыхание, увлеченность произведением.
Действительно, ни перед кем не было так легко играть, как перед Фишовыми. Однажды я так и спросила у И.З.: почему на уроках всегда гораздо лучше получается, чем дома? На это он, не задумываясь, ответил: «Потому что дома нет попугая по имени Илья Зиновьевич». Конечно, присутствие педагога собирает, но, думаю, здесь было нечто большее: не просто игра ученика перед учителем, а дарение учителем его постижения, смысла.
Когда думаю о том, какое самое важное качество в З.Н. открылось для меня, - думаю, что это глубокая внутренняя цельность. Он никогда не старался производить впечатление ни на кого, но обладал таким врожденным благородством, нравственной высотой, что это замечали все - даже те, кто не очень близко его знал. Помню, как наша замечательная преподавательница этики (И.А. Морозко), беседуя с нами об интеллигентности, спросила: «Кого вы могли бы назвать интеллигентным человеком?» Мы называли различных известных людей; а она, выслушав нас, сказала: «А я назвала бы вашего Зиновия Наумовича. Даже когда он просто здоровается с вами, то делает это не на бегу, а внимательно, с уважением к личности; всерьез воспринимает ваше присутствие».
Мы все знали, что З.Н. прекрасно играет. Иногда он брал у нас скрипки и показывал хотя бы пару нот или фразу, и инструменты после этого сразу «теплели», звучали совсем по-другому… Всегда хотелось, чтобы он играл как можно больше, но он очень редко это делал (каждый раз это было для нас настоящим подарком) - мы не знали, почему, а З.Н. никогда не говорил нам об этом. Только прочитав воспоминания на сайте, я узнала, что это было вследствие его болезни. Как такой одаренный музыкант мог пережить утрату любимого инструмента и после этого продолжать столь щедро дарить себя ученикам? Думаю, что это возможно только в том случае, если человек не тщеславен – любит искусство, а не себя в искусстве, - и если он действительно живет в том мире, принадлежит ему. Тогда никакие внешние обстоятельства не могут изъять человека из него.
Одна из его студенток рассказывала мне, что, поступив к нему, она имела такие серьезные проблемы с руками, что хотела бросить учебу. А он уговаривал ее: «Ведь это так замечательно, если хотя бы чуть-чуть прикоснуться к этому…». (Благодаря З.Н. она выправила руки и стала теперь крепким профессионалом.)
Из скрипачей З.Н. больше всех любил Хейфеца («ты же знаешь, у меня есть слабость – люблю быстрые темпы»); думаю, что и по духу он принадлежал к ауэровским сдержанно-неистовым романтикам. На стендах в его классе - вместо лозунгов КПСС - были высказывания Ямпольского, Ауэра; это и было его «идеологией», а лучше сказать – жизненным кредо.
Были у З.Н. и свои необычные музыкальные пристрастия. Одно из них – Концерт Дварионаса, который, как говорили, он давал только самым любимым ученикам. Сами эти избранные, как правило, с трудом его переживали и стонали от острых синкоп и секунд, будучи далеки от прибалтийского фольклора. Мне же достался (на первом курсе, когда я еще только начинала учиться у З.Н.) некий «Танец Дзвинки» украинского композитора Кос-Анатольского. Эта музыка была совершенно непостижимой для меня (к тому же еще не знакомой с фортепианной партией), а для З.Н., кажется, - одной из любимых… Когда на уроке он стал повышать голос и сердиться, мне, воспитанной в супер-демократическом духе И.З., это было так неожиданно, что я начала реветь. З.Н. остановился и спрашивает: «Ну, чего? Чего?» А я, по своей неотесанности, не нашла ничего иного как сказать: «А Вы не ругайтесь…» Когда я позже рассказала это своей сестре Оксане, она была просто вне себя: «Как ты могла такое сказать?! Ему никто такого никогда не говорил!» Действительно, З.Н. растерялся от моего хамства: « Милочка моя, да как же не ругаться? Что же, выходит, тебя всегда хвалить надо?» Но, тем не менее, как ни странно, с тех пор он никогда меня не ругал (правда, и таких чудных произведений не давал). Зато при случае не забывал напомнить с улыбкой: «Да ведь тебя всегда хвалить надо…».
Многое приходит на ум – разные забавные случаи… Когда с ним ходили по улице, он всегда с радостью отмечал проходящих собак: «Смотри, какой чудный собакевич!» Однажды, наклонившись над небольшой («очень милой и симпатичной») собачкой, он хотел выразить ей свое восхищение, как она вдруг, оскалившись, злобно и оглушительно залаяла. А он так серьезно и огорченно, как человеку, сказал ей: «За что?». Всякая неадекватность (собачья или человечья) больше всего сбивала его с толку.
Все мы называли его не иначе как «шефом». Действительно, под его началом чувствовалась какая-то удивительная стабильность, защищенность от житейской бессмыслицы, что чудесно создавало атмосферу нашего любимого училища – с его органными раскатами виртуозов-аккордеонистов, разносившимися по длинным коридорам, дымовой завесой от жареных столовских пирожков, хриплыми выкриками тети Фаи («Блин! Компот!»), мрачной тенью Бабы Гали, затаившейся в углу вахтерской…
Когда нам с сестрой (в силу различных обстоятельств) пришла мысль уехать в Москву, и я поделилась ею с З.Н., он совсем не удивился, а только сказал: «Давай, давай!». Никакой нездоровой ревности к своим ученикам у него не было; напротив, он очень помог нам, познакомив со своим старым другом - Альфредом Семеновичем Шрайбером, без которого мы потерялись бы в большом городе (он помог нам устроиться на первое время в общежитии, и вообще очень поддерживал). Альфред Семенович был не скрипачом, а ученым, но начал учиться на скрипке во взрослом возрасте, находясь под очарованием игры своего друга З.Н., - и эту любовь к музыке он пронес через всю жизнь.
Мы регулярно переписывались с З.Н., что было для нас большой радостью. В своих письмах он был неизменно участлив, доброжелателен, пунктуален и искренне заинтересован нашей судьбой – как настоящий отец. Иногда он просил нас прислать интересующие его книги, из чего мы узнали о его высоком литературном вкусе (в основном, это была русская современная проза). В его письмах последних лет, как кажется, чувствовалась некая тяжесть от хаотических перемен в обществе; действительно, он никогда не был «совком», а в период перехода (длящегося и по сей день) от совдепии к рыночной экономике чувствовал себя, наверно, еще более обособленным от нарастающей суеты.
Подходить к концу очень тяжело… Это было во время зимней сессии, и наши родители не стали сообщать нам, чтобы мы спокойно сдали экзамены, и позже написали нам о случившемся. Вспоминать об этом невыразимо больно, но лично мне это дало понять о многом.
Как можно характеризовать общество, где люди часами спокойно проходят мимо человека, лежащего зимой на улице? Какие ценности тогда остаются вообще? А ведь раньше и я не задумывалась об этом. Можно сказать, что для меня это был последний урок З.Н. – наверное, самый важный, потому что именно он как никто уважал личность, человеческую индивидуальность.
После того, как это случилось, я просто не могла спокойно проходить мимо лежащих на улице людей. Начинала будить их, тормошить – конечно, как правило, это были бомжи; надо мной смеялись, но мне было не до смеха. Ведь это – живой человек! Пока – живой… Так, через З.Н., мне начало открываться лицо ближнего в самых обездоленных людях. Это было для меня началом Евангелия, ожившей притчей. В лице Христа, принявшего все человеческие скорби, я узнала и лицо любимого учителя.
Вспоминаются слова св. Иринея Лионского: «Слава Божия – человек живой». Не так важно, где жив человек – здесь или там. Над тем, что подлинно и цельно, время не властно. Те, кто любит З.Н., и сейчас ощущают его светлое присутствие, поддержку… Мы снова встретимся, и наше общение с ним будет еще ярче, прозрачнее и глубже.
(Диана Нам)